в тень, в темно-красное, загустевшее между телом и прижатыми к телу коленями, сновали мухи.

Бессонов отстранил, отпихнул Жору, но не подошел ближе, с минуту оцепенело смотрел на нее, а потом повернул назад, почувствовал, как шатает его – не от похмелья, – сердце билось так, что он забыл и о Тане, и обо всем, только боялся упасть, словно чувствуя какую-то позорность в этом возможном падении, и дышал глубоко носом, всасывал воздух со свистом и почему-то боялся вдохнуть открытым ртом. Побрел в дом, удерживаясь за стену, и там, у лавки, окунул голову в ведро, но вчерашняя вода уже степлилась, и его не ожгло холодом, как желал он, как желала шкура, морда его отекшая, пульсирующая, набрякшая водой ли, слезами ли. Он торопливыми пригоршнями стал черпать из ведра, пить и плескать в лицо и на голову, видя свое взбаламученное отражение, мечущиеся выпученные глаза и волосы, мокро отвисшие: с них струйками полилось в ведро.

Он опять оказался на улице, опять дошел до угла барака, постоял там в оцепенении, тупо глядя на нее, но минуту спустя вернулся к двери, стоял, стискивал и тер себе лицо и голову, с силой выдавливая боль из висков. Увидел Свеженцева, схватил за рукав, будто хотел что-то сказать, но не сказал, отпустил его. Поник и вдруг опять вскинул глаза.

– Где он?

Свеженцев молчал. Подошел Жора.

– Я ничего не сделаю. Вы только скажите, где он…

Свеженцев не поднимал глаз, но Бессонов сам уже догадался, видя за спиной его – строчками – следы по кромке отлива, туда, к кунгасу, целиком выволоченному на берег.

На пути у него встал Жора, остановил только прикосновением.

– Не ходи. Это уже не твое дело… Это было его дело…

– О чем ты говоришь, Жора? О чем ты говоришь? Пусти меня. Я ничего не сделаю…

– Это было его дело.

Они пошли к кунгасу вдвоем. Свеженцев остался, только с ужасом смотрел им вслед.

А Витёк будто дремал там, сидел на пайолах, привалился к борту и сцепил руки на затылке – будто дремал или лениво созерцал небеса, загустевшие облаками. Он увидел подошедших и улыбнулся кривовато, уголком рта:

– Ну и что ты теперь бегаешь, выясняешь?.. Да я чихать на тебя хотел. И на нее. Вот так-то.

Бессонов оперся о борт, тяжело обвис, опустив голову, молча смотрел в днище лодки. Наконец тихо сказал:

– А я же тебе говорил: у тебя только два варианта.

– Чихать я хотел на твои варианты, и на тебя, и на нее. Иди кому другому скажи. Я ее пальцем не тронул. А зря, надо было мне ее…

Бессонов, бледный, тупо и упорно смотрел на него.

– Чего смотришь?! – взбеленился Витёк. – Не я! Понял ты: не я!

– Тогда кто же? – сдавленно произнес Бессонов.

– Да ты, небось! Ты сам! – Витёк вскочил, перемахнул через противоположный борт и, согнувшись, пошел от них берегом.

– Кто? – повернулся Бессонов к Жоре.

– Я тоже думал, что он, – Жора не смотрел ему в глаза. – Или ты…

– Это не я… Нет, поверь, – замотал головой Бессонов и побрел к бараку. И тут он с замирающим сердцем сунул руку в карман. Ножа в кармане не было. Проверил другой карман. Ножа не было. Бессонов пришел к бараку и стал искать нож возле уличного столика, потом внутри: на обеденном столе, под столом, прошел к нарам, стал переворачивать постель. И сквозь вязкое и будто отсыревшее сознание до него долетали обрывки разговора, озабоченный голос, кажется, Удодова:

– Конец путине… Что ж это… Закроют путину… Падлы, доигрались… Любовь, сю-сю…

Ножа не было. Бессонов перетряхнул постель, полез под нары, вытряхнул на пол все вещи из рюкзака. Тщетно. Тогда он опять пошел за барак. Таню кто-то накрыл с головой одеялом, и он смог подойти ближе, стал смотреть вокруг, в натоптанном, в траве, в песке, в бурых застывших пятнах. Ножа не было. Он вернулся. Сел на лавку. Ему дали сигарету.

– Не мечись, Семён, теперь уже всё…

Он сунулся с сигаретой в сложенные лодочкой ладони Свеженцева, к огоньку зажигалки, прикурил, стал затягиваться, не поднимая лица, не глядя ни на кого, ни на что, удивляясь тому, что так сильно трясутся руки и губы, судорожно хватающие сигаретку, и нет никакой возможности унять колотун.

Прошел Валера Матусевич. Бессонов взглянул на него – лицо Валеры было будто замазано воском, на нем стали шевелиться губы и вполголоса говорить тому, кто, невидимый, стоял за открытой створкой двери:

– Остаток разлили… Я канистру поставил в пустую бочку, чтобы не разлили… – Помолчал, раздумывая, что бы еще такое сказать, и добавил: – Перевернули всю бочку… – И его голос, тихий, глуховатый, болезненный, заедающий, будто произносимый раздувшимся языком, звучал так, словно Валера не здесь сейчас был и не говорил ничего, а просто откуда-то выплывал голос, не привязанный к человеку, как если бы глухо звучал сам эфир. И опять заговорил озабоченный, бубнящий голос Удодова:

– Все нутро наружу… Полосовал будь здоров… Голая была… Но одежи нету… Одежу куда-то унес или привел ее сюда голую…

Бессонов поднялся и, пошатываясь, опять пошел за барак, сел напротив того места, с противоположной стороны натоптанного пятачка, на втоптанную осоку, обхватил колени. Долго сидел насупившись, не шевелясь, и смотрел на нее. Но его потревожили: пришли Эдик и Жора.

– Надо пойти, поговорить всем вместе.

– Я не пойду, говорите сами.

– Надо пойти…

– Чего вы хотите?

– Мы, наоборот, не хотим.

– Чего вы не хотите?

– Зачем множить беду?

– Делайте что хотите…

– Если сообщить, путину закроют. Будет следствие…

– Я же сказал: делайте что хотите, мне все равно… И больше меня не трогайте.

Они ушли, и он подумал, что надо как-то поправить все это: ее поправить, тело ее выпрямить, отмыть. Поднялся, постоял над ней и понял, что ничего не сможет, даже приоткрыть одеяло. Тогда он пошел собираться.

Водрузив рюкзак на спину, он ушел раньше, чем рыбаки вынесли из-за домика куль из одеяла. Бессонов отшагал с полкилометра и остановился, взглянул туда, мельком увидел шевеление крохотных фигурок у домика. И опять зашагал, уже не оборачиваясь, боясь оборачиваться. Он не мог ни увидеть, ни предположить, ни вообразить, что происходит в море, что три рыбака – Жора, Свеженцев и Валера – вели кунгас подальше от берега, в обход островка Рогачёва. И Жора на носу кунгаса, вставший у битенга, чтобы показывать путь, большой, массивный даже, с черными, давно не стриженными кудрями из-под вязаной шапочки с помпоном, с распушенными усами, возвышался над кунгасом, подобно жрецу. А Свеженцев, сидевший на банке в ногах того, что было туго спеленато в одеяло и обтянуто веревками, рассказывал, чтобы просто отвлечься, как много поездил он по свету, и, оказывается, может припомнить несколько случаев, как списывали погибших и убитых людей, как скармливали медведю нефтяники из разведки своего мастера с простреленной головой, как мореманы с сейнера давали показания о несчастном случае, хотя на самом деле в ночной драке сами сковырнули товарища за борт…

Когда же они отошли на такое расстояние, где катились валы, еще не знающие близости берега и подступающего под брюхо мелководья, валы, родившиеся, может быть, у самой Калифорнии, свободные и медлительные, потому что спешить им было некуда; когда берег чужеродно взгорбился холодными сопками; когда они почувствовали, что было здесь настолько пронзительно пусто, что небо разверзлось над головами не голубой бесконечностью, а перевернутой пропастью, тускло-синей и холодной; когда все это опустошило людей в кунгасе, они заглушили мотор, сами замолчали, подвязали к свертку несколько тяжеленных грузил из сеток, набитых камнями, и выпихнули груз за борт. Они молча смотрели, как погружается все это страшное устройство из куля и подвязанного груза, как кристально-прозрачная глубина долго не съедает, не прячет сверток, и лишь постепенно исчезали из виду более темные цвета в нем, но что-то белое в этой связке – обрывки веревок и светлые вкрапления валунов в пикулях – еще долго просвечивало сквозь глубину. Она же сливалась с тенями моря, с миражами тех рыб, которые уже целую вечность рождались, обитали и умирали в зеленоватой полутьме.

Все трое отпрянули от борта, сели на обтертые банки, молча закурили, и лишь минут пять спустя Свеженцев сказал:

– Прости, Господи… – Только тогда они стянули с голов кто кепку, кто вязаную пропитанную потом и морем шапочку.